Старушка Полина Андреевна Спичева, лет шестидесяти, отходила. Комнатушка, где она лежала, была маленькая, загаженная портретами великих людей и остатками еды. Кроме нее, здесь обитали еще ее сестра Анна Андреевна с двумя сыновьями и невесткой.

Отходила Полина Андреевна тяжело, матерясь и ежеминутно харкая на пол. Ей почему-то особенно жалко было расставаться со своим огромным жирным животом.

«То, что я умру, — понимаю, — надрывно говорила она самой себе, — но куда денется живот? Этого я не понимаю. Неужели я его никогда не увижу?»

Часто со свистом и храпом она приподнималась на постели и, откинув грязную рубашку, подолгу, качая головой и что-то припевая, рассматривала свой лоснящийся от смертного пота живот. Иногда судорожно-вяло ощупывала его или стирала слюни, упавшие на него изо рта. Один раз заметили, что она пытается расставлять на животе оловянных солдатиков.

— Ты, теть, не волнуй нашу психику, — сурово говорил ей тогда младший племяш Коля, парень лет семнадцати.

Он очень любил жирных баб, и огромный, предсмертно-живой многозначительный теткин живот мутил его ум.

Мечта Коли была переспать не с хорошенькой женщиной, а с чудовищным розовато-лоснящимся животом, выпускающим из себя густой пар от удовольствия. Поэтому любимым стихом Коли, который он часто повторял ни к селу ни к городу, была пушкинская строфа: «Мечты, мечты, где ваша сладость, где ты, где ты, ночная радость!»
Эти строчки стали его гимном, и по живости своего ума он бормотал их всегда, даже когда попадал в закрытый на ремонт клозет. Он был
единственным из обитателей комнатушки, кто хотел, чтобы Полина Андреевна подольше протянула, так как она интересовала его своим животом.

Другой ее племяш, Саня, — парень лет двадцати шести — был ко всему равнодушен, кроме одинокого пребывания под деревом. Правда, порой ему нравилось пить водку, но опьянение делало его еще тише и смиренней — тогда он обожал, тяжелый, неповоротливый, выходить на далекое шоссе, уходящее в поле, и гулять, заложив руки в карманы, по лужам.

Было в нем, наконец, что-то несоизмеримо страшное, непонятное для него самого, что находило на него озарениями. Тогда он любил убегать от себя, прячась целыми днями в пустых канавах.

Его жена Тоня — упитанно-флегматичная женщина двадцати семи лет — не могла дождаться смерти Полины Андреевны. Она мечтала об этом вслух, почти каждый час, так как считала, что Полина Андреевна сама хочет умереть, но только искусно скрывает это.

— Какой бабе хочется жить на белом свете, ежели с ей мужик не спит, — говорила Тоня, набив рот яйцами, старушке. — Брось притворяться. Хочешь, свечку в церкви поставлю, чтоб ты скорей померла?!

Ее муж Саня мало удовлетворял ее, и она «изменяла ему на стороне», но очень спокойно и патриархально, принося в дом в узелке остатки еды и водки, сохранившиеся от загула.

Кто немножко нервничал из-за Полины Андреевны, так это ее сестра, Анна Андреевна, бабешка лет пятидесяти, но уже рано состарившаяся и напоминающая юркую старушонку.

Дело в том, что лицом она была очень схожа со своей отходящей сестрой и не раз по ночам мочилась от страха, что вместо Полины Андреевны помирает она сама.

По здравости ума Анны Андреевны ее
проснувшись, соскочив с постели, она понеслась в дамскую парикмахерскую, чтобы по возможности преобразить там свое лицо... После этого она сделалась веселой и совсем бойко стала ухаживать за сестрой, как за родным проживающим долго в ее комнате моржом...

Отошла Полина Андреевна ночью, с пятницы на субботу. Перед этим, проснувшись, она почувствовала, что внутри ее все опустошено и только в этой чернеющей пустоте слабо, но истерично бьется сердце. Ее поразило также, что маленькая нежная складка жира на боку ее живота, которую она очень любила, тихонько, почти невидимо пульсирует, как бы даже плачет и прощается...

Она прикрыла складку рукой и подумала. В комнате как-то по-животному храпели. Все спали... Ей очень захотелось приподняться и громко обложить всех матом... Временами она впадала в забытье, вернее, в полоумную предсмертную сумеречность... Но в промежутках, между провалами, она опять, всей своей уходящей душой, всем полумертвым тенеющим телом, хотела выругаться, громко и наверняка, чтобы разбудить спящих... Но сил едва хватило для шепота...

Наутро Коля сразу же взглянул на Полину Андреевну. Он ожидал, что она опять рассматривает свой живот, и очень удивился ее неподвижности...

Весть о смерти переполошила всех домочадцев.

— Слава Богу, отмучилась, — сказала Тоня, — теперь уж она моему бабьему счастью не будет завидовать.

Старушка Анна Андреевна вдруг куда-то исчезла.

Только Саня остался около покойной: он думал, что умереть — это, наверное, то же, что идти одному по далекому шоссе, не выпив на грамма водки, и переминался с ноги на ногу. Ему было скучно, а скука было единственное состояние, которое он любил.

«Если бы еще под ногами текли лужи — совсем вышло бы хорошо», — думал он. Коля же забился в уголок и от страха стал читать стихи.

В это время в дверь сурово и серьезно постучали. Дверь распахнулась, и первое, что увидели Спичевы, был белый корявистый гроб, который медленно влезал в комнату. Позади шушукались здоровенные соседи, проталкивая гроб, и между ними виднелось заботливое раскрасневшееся личико Анны Андреевны.

— Спасибо, благодетели! — зыкнула она на соседей, и те скрылись в темноте коридора. — Николай, приноравливай гроб!

— Откуда гроб, мамаша? — сердито спросил Саня.

— Крестный твой, гробовщик, подкинул. Еще месяц назад. Так я его, затаясь, на черном ходу хранила, — затараторила, чуть не подпрыгивая, Анна Андреевна. — Из мастерской ихней гроб. Бракованный, совсем хреновый. И деревцо гнилое, с дуплом. Зато по дешевке. Крестный за четвертинку уступил.

— Вот мертвых обжуливать — это ничего, терпимо, — разговорился Саня, — а живых не стоит; сколько вы, мамаша, у сестры носков уперли и пуговиц...

— Ты бы, Саня, чем языком болтать, свои мужицкие обязанности справлял, — вмешалась Тоня.

— Не время сейчас, тюря, — буркнула в ответ Анна Андреевна.

Она заражала всех приподнятостью своего настроения; дело в том, что, когда Подина Андреевна умерла, Анна Андреевна вдруг как-то глупо обрадовалась, что умерла сестра, а не она сама, как будто она должна умереть; точно камень упал у нее с души; она так истерически взволновалась, что сразу же побежала за припасенным гробом на черный ход; пролила кошкину миску, и в голове ее мелькнула даже мысль: не сбегать ли сразу же в лавку за четвертинкой водки и не распить ли ее от радости где-нибудь в подворотне, у помойки, пританцовывая.

Единственно почему она это не сделала, то только потому, что в невротическом состоянии занималась всегда делом, а не баловством.

От ее деловитости пыль стояла в комнате.

— По-христиански надо, по-христиански! — кричала она. — Обмыть — черт с ней, а одеть надо... Ишь, покойница совсем голышом любила спать.

Анна Андреевна быстро настроила сыновей наряжать покойную. Саня одевал не спеша, заботливо, словно перед ним был не труп, а малое неразумное дите; у Коли же тряслись руки; он как раз почему-то натягивал нижние штаны.

— Не в ту дырку суешь, обормот! — взвизгнула на него Анна Андреевна. — Блаженный!

Наконец Полину Андреевну, как большую помятую куклу для нервных, с воображением детей, уложили, разодетую, в гроб. Тоня посоветовала было поставить гроб с покойницей под кровать, где ночные горшки, но Анна Андреевна цыкнула на нее.

— Ишь безбожница! — гаркнула она, добавив матерное словцо...

— А чево, мамаша?!. Неприятно ведь будет, ежели мы с Саней захотим лечь, а она маячит тут на столе, перед носом... Саня и так плох, а теперя и вообще Бог знает что будет...

Гроб оставили все-таки на столе.

— Хулиганье! — взорвалась Тоня, — я хоть зарежь, а за стол жрать не сяду...

— Еще как сядешь! — рассердилась Анна Андреевна. — Когда проголодаесси...

Тоня, хлопнув дверью, ушла в уборную и просидела там полчаса. Вскоре появился толстозадый доктор.

— Ну, а я по дялам, — вымолвила Анна Андреевна после ухода врача. — К крестному. И оформлять документы о смерти. И все по блату. Чтоб завтра же ее спихнуть. А то взаправду жрать противно. Комнатушка маленькая, а гроб эвон какой. Чуть не с сучками. Полкомнаты занял... Большой... Точно не на людей. Сам на столе, а прямо на подоконник, в окно выпирает... Народ будет глядеть... Срамота.

После ее ухода в комнате сгустилось тяжелое философское раздумие и сонливое одиночество. Коля насвистывал песенки и поминутно исчезал в коридор, веселый, диковатый и слегка перепуганный.

Саня молчал и сурово, величаво ходил, как лошадь, вокруг гроба. Тоню стало изматывать это беспрерывное хождение.

— Посиди ты на месте, ирод! — прикрикнула она. — Полежи... Подумай.

Коле между тем страшно захотелось выпить. Особенно в той пивной, недалеко от дома, где торговала жирная, пузатая, вечно грязная и задумчивая баба.

И через полчаса Коля уже торчал в душной, пропитанной мокрой грязью, потом и мыслями пивной, где торговала эта жирная задумчивая баба. Пивная показалась ему сумасшедшим раем, в котором горят огни и в котором можно целый день говорить о гробе, который довлел над его умом... Баба же эта, продавщица, была сильная и помятая, но со странно нежными волосами. При всем при этом было в ней нечто, отчего можно было внутренне вздрогнуть и закричать или, наоборот, прильнуть — навсегда.

К вечеру все семейство опять было в сборе. К удивлению Анны Андреевны, гроб был накрыт простыней. Это Тоня прикрыла труп, чтоб он не смущал силы любви. Но все равно ничего не вышло. Тоня матерясь сидела в углу и говорила, что она лучше залезет под кровать, но при виде гроба жрать не будет.

Саня сидел на стуле прямо около гроба и чинил башмаки. Пьяненький Коленька скинул простыню.

— Правильно, сынок! — орала Анна Андреевна. — Ишь, гады, не хотят правде в лицо смотреть... Нехристи... Я вот принципиально буду жрать за столом.

Все повернули головы в ее сторону.

— Я могу даже понюхать покойницу! — разволновалась она. — Не испужаюсь от правды, не испужаюсь... Я правду завсегда люблю нюхать, в лицо, в зубы, в глаза, все как есть! — завизжала она.

И Анна Андреевна, подпрыгнув, изловчилась понюхать прямодушный, безумный и желтый нос сестры. И от этого соприкосновения у нее разгорелся несвойственный ей жуткий аппетит.

Обед она сварила на редкость жирный и обильный. Ели все по-разному, каждый по своим углам. Тоня ела на кровати, повернувшись спиной к гробу; ела надрывно и истерично, ругаясь, выплевывая куски изо рта.

Саня ел медленно, тихо, как хоронил. Смотрел все время в окно.

Коленька же совсем забылся; он краснел, хохотал — из-за хмеля гроб потерял для него прежнее значение — и порывался сально-пьяными игривыми губками поцеловать покойницу в ногу.

Анна Андреевна кушала хлопотливо, самовлюбленно; кастрюлю с супом поставили совсем под носом у покойницы, так что пар заволок ее мертвое лицо... Кушала так упоенно и долго, что все уже разбрелись по кроватям, а она сидела у гроба и все ела и ела. Капли пота стекали по ее лицу.

Она думала о том, что наутро покойницу можно будет спихнуть, так как благодаря блату вся документация уже оформлена.

Однако Анна Андреевна весьма побаивалась ночи; но, обалдев от сладкой и жирной пищи, она быстро и уютно заснула. Да и все остальные, утомленные обычно-необычным днем, недолго бодрствовали...

Под самое утро Коля проснулся и, взглянув на стол, увидел не всю Полину Андреевну, а только вздымающееся из гроба пухлым холмом брюхо. Он всплакнул, так как очень любил теткин живот и испугался, что больше уже никогда его не увидит. «Холодно ему там будет, пузатому, в могиле», — подумал он.

Похороны проходили энергично, бодро, но как-то загадочно. Когда гроб стали вытаскивать из комнаты, Анна Андреевна разревелась.

Погода была вялая, скучно-осенняя и подходила скорее не для похорон, а для игры в карты или мордобития.

Коленька улизнул из дому задолго до того, как приехала машина, сказав, что приедет на кладбище в трамвае. По дороге он изрядно нагрузился, размахивал руками, потерял шапку и приехал на похороны веселый, обрызганный грязью, как весенняя оголтелая птичка.

Кроме родственников, провожать отправились также соседи, но они держались кучкой, особняком и все время молчали. Говорили, что один из них показал покойнице кулак.

Тоня была то не в меру сурова, то болтала и оживленно, как на базаре, завязала знакомство с двумя мужиками, хоронившими своих жен.

Ветер вовсю гулял по небу. Пошел дождик, и некоторых покойников накрыли чем попало. Полине Андреевне прикрыли только лицо, и то носовым платком. Так и дотащили до могилы... Финал был серый, скучный и прошел как во сне.

Саня возвращался с похорон один. Сначала ему было, как всегда, все безразлично и нудно. Тихонько купил в столовой из-под полы четвертинку водки. И отхлебнул немного только для вкуса. Заговорил о чем-то с инвалидом, в заброшенных глазах которого горело какое-то жуткое, никем не разделяемое знание. (Этого инвалида, звали его Васею, мало кто примечал по-настоящему.) И вдруг отошел от него в бесконечном забытьи. Словно душа Сани провалилась в собственную непостижимость.

От дурости он немного запел. Прошел по переулку — вперед, вперед, к таинственным бабам, у которых непомерна была душа. И еще увидел мертвый зрак ребенка в окне. Этого с ним никогда не бывало раньше, даже когда скука вдруг превращалась в озарение, от которого он шалел. Но теперь все было иное. Точно глаз инвалида осветил его, или просто душа его стала ему в тяжесть, выйдя за пределы всего человеческого.

И тогда Саня опустошенно-великой душою своей увидел внезапный край. Это был конец или начало какой-то сверхреальности, постичь которую было никому невозможно и в которой само бессмертие было так же обычно и смешно, как тряпичная нелепая кукла.

И всевышняя власть этой бездны хлынула в сознание Сани. Для мира же он просто пел, расточая бессмысленные слюни в пивную кружку.