Лев Толстой:
Говорят о любви русского народа к своей вере, царю и отечеству, а между тем не найдется в России ни одного общества крестьян, которое бы на минуту задумалось о том, что ему выбрать из двух предстоящих мест поселения: одно в России с русским батюшкой-царем, как это пишется в книжках, и святой верой православной в своем обожаемом отечестве, но с меньшей и худшей землей, или без батюшки белого царя и без православной веры где-либо вне России, в Пруссии, Китае, Турции, Австрии, но с несколько большими и лучшими угодиями, что мы и видели прежде и видим и теперь. Для всякого русского крестьянина вопрос о том, под чьим они будут правительством (так как он знает, что, под чьим бы он ни был, одинаково будут обирать его), имеет несравненно меньше значения, чем вопрос — не скажу уже: хороша ли вода, но — мягка ли глина и хорошо ли родится капуста.
Тем не менее, у меня на слуху (или памяти) эмиграция, именно крестьянская эмиграция, происходила не из материальных побуждений, а из-за религии. Старообрядцы, староверы то Боливии окажутся, то в США. Одновременно с гонениями со стороны властей на еретические верования.
Колбасная эмиграция скорее характерна для СССР, но уже не крестьянская, а интеллигентская, людей умственного труда, если и технарей можно к ним отнести.
